Охотничий пес. Шпана.

– Стреляй его, гада! Стреляй! Надоел уже своими выходками, сволота! – кричит сзади отец.
Это он о кобеле своём любимом, от которого у него добротой и нежностью начинают лучиться глаза, когда тот прыгает ему на грудь, пытаясь лизнуть прямо в губы, а папа рывками отстраняет голову, ласково треплет ему холку и приговаривает:
– На-на-на-на-на. Ну-ну-ну.
Это он о том, который весь сезонный план по соболям, бывало, делал. Который четыре соболя в день, бывало, загонял. Который его на себе в перевал вытаскивает…
То, что кобель сволота, я с отцом согласен, но стрелять его не собираюсь, лихорадочно обдумывая, что же предпринять…
*   *   *

Шпана – он и есть Шпана. Известное же дело – как собаку назовёшь, такой она и будет. Кличку ему не отец давал, это хозяин, бич Тетерин, так сказанул, ну и осталось с тех пор.
У Тетерина свора – ого-го какая, сохатого без хозяина ставят и тут же и положат – тому пай для себя отбирать у них приходится. В тот раз отец с Алексеичем к нему завернули, так, по пути, чтоб от лодки отдохнуть и посидеть малость. Тетерин съестного припасу попросил – крупы, там, чаю, сахару – что лишнего есть, а взамен свежей сохатиной побаловал. Понятно, что пропала бы она по лету у него, – холодильников-то в тайге нету. Пока чаи гоняли да мен вели, заприметил отец щенка, из кустов вылезшего. Понравился он ему.
– Ну что, – сказал, – заберу щенка-то? Вон у тебя их сколько! Пузырь, пусть два – будет, с кем-нибудь тебе отправлю.
– Четвертной, не меньше! Да у меня собаки…! – и полилась хвальба на все четыре стороны. – А эта – особенно, не смотри, что шпана.
– Окстись, – сказали мужики. – Ты в безлюдье умом, видать, двинулся. Где это видано, чтобы такие деньги за щенка паршивого отдавать!? Бутылка – красная цена!
– Четвертной! – упёрся хозяин.
– Да ты от нас продукты, считай, даром получил, всё равно прокис бы твой сохатый! – взбеленился Алексеич.
– А не хотите, я за эту шпану со временем и больше возьму, – отмахивался бич.
Отец же, прерывая спор, достал деньги и отдал требуемую сумму.
– Чтоб ты сдох! – на прощание сплюнул Алексеич.
Сдох Тетерин года через два, собаки его разбежались-распропали, так что участь Шпаны печальной была бы, если б к нам не попал.
Всё лето жил щенок в деревне. Кормёшка у него там знатная была, как, впрочем, и у других – мужики собак на вольных хлебах не держали, каждый день им варили и каши те кишочками рыбьими сдабривали.
К осени он начал уже собаку напоминать: в холке не шибко чтоб большеват, хвост серпом, башка велика и чёрна, с белой полосой от лба и до носа, грудь широкая, как у бульдога, а зад худощавый и узкий. Передние по-кавалерийски чуть кривоватые ноги – в крап по белому и тело всё пятнами чёрными. В общем, экстерьер такой, что поглядит на него эксперт какой собачий да и плюнет, даже разотрёт.
*   *   *

Но понимал Шпана охоту – куда там! Тот четвертак, каким оценен был, в первый же сезон оправдал, загнав шестнадцать соболей. Вот их он только и любил. Бельчонку там какую – тоже найдёт, однако с неохотой великой, а глухаришек лаять не умел, но тут наука особая – не всем собакам доступная.
Копытных на дух не признавал – не было их для него, как пустое место. Напорется на след, морду в него сунет – нюхает, нюхает, потом фыркнет и дальше побежал.
Медведя лаял, когда других собак поддерживал, а иногда и бросит это занятие – по своим делам подастся.
Характер его хулиганистый так на всю жизнь и остался. Забияка он был знатный.
Как в деревню идёшь, так за три версты слыхать, что прибежал уже собачий Хозяин на малую родину, нынешних обитателей её из племени своего ревизировать и строить по ранжиру.
Место там низкое и широкое – далеко слыхать. Мужики-зимовщики уже знают, – Петрович идёт! – давай печку подтапливать, еду греть, чаю побольше кипятить, собакам ставить, да в окошко поглядывать.
Друзей ни среди собак, ни среди людей у него не водилось – одна лишь преданность отцу беззаветная и доверие к нему безграничное, которое и любовью-то назвать, кажется, нельзя.
Но придурь одна у него была! Одна, да немалая. А кто, из людей даже, на земле этой грешной живущих, может сказать, что он без придури? Лишь тот, кто может сдержать её в себе. Но для двуногих главное, чтобы они осознавали её и каялись, а собаки же твари божьи – им прощается.
Так вот, иногда на него находило, и он хватал сбитую тобой белку или рябчика и начинал их поедать прямо у тебя на глазах.
– Фу, сволочь! Стой, гад! Нельзя! – это на него не действовало, и он спокойно и не особо таясь отбегал от тебя подальше, ложился и начинал не спеша хрустеть костями удерживая добычу лапами. Бежать за ним было бесполезно, и ты в лучшем случае плевал, матерясь в его сторону, а в худшем запускал в него палкой, подвернувшейся под руку.
После этого Шпана исчезал с глаз совершенно. На путике в этот день его больше заметить было нельзя, – лишь у зимовья ты мог его увидеть, и то только вдалеке, где он делал себе лёжку и лежал на ней, каждый раз пригибая голову, если кто-то смотрел в его сторону.
Не подходил к оставленной еде, и не откликался на зов даже отца.
Наутро, так и не встав за ночь со своей лёжки, он дожидался, когда двуногие его собратья-охотники отправлялись по чуднице и стремительно исчезал в том же направлении. Бывало, что дождаться он был уже не в силах и убегал прежде – тогда возникала угроза его потерять. Приходилось идти, закрывать в зимовье других собак и определять направление, куда он подался.
А он уходил реабилитировать себя в глазах хозяев посредством нахождения соболя.
*   *   *

Шпана находил его в этот день! Из-под земли доставал! Иногда у чё рта на куличках!
Заслышав подходящего к его полайке человека, он с каким-то бешеным азартом и радостью кричал на соболюшку, подпрыгивая от чувств и бросая на тебя весёлые взгляды, как бы говоря:
«Вон он! Вон! Я нашёл его для тебя! Нашёл! Нашёл!» – чего с ним в других случаях никогда не бывало.
Теперь он не хватал даже сбитого соболя, лишь подскочив к нему, внимательно следил, чтобы тот не убежал. Аккуратно, как воспитанная собака, слизывал кровь с головки подсунутой ему для этого добычи и начинал весь искручиваться-подлизываться, вилять хвостом и умильно крутить головой, преданно глядя в твои глаза, всем видом своим показывая:
– Вот видишь, я хороший, я хороший! Не ругай меня!
И ты склонялся к нему, трепал по загривку и удовлетворённо говорил:
– Молодец! Молодец, сволочь такая!
*   *   *

– Стреляй! Всё равно старый уже! Ну его на хрен, сторожить нечем, а тут… – настойчивее повторяет подошедший отец, но я точно знаю, что в Шпану не выстрелю.
Сторожить ловушки действительно нечем. Тайга в этом году пустая: рябчики прошлой зимой погибли под снегом из-за перепада температур, белки совсем нет, и даже кедровки лишь иногда нарушают тишину тайги.
И вот подфартило – добыли из-под Вулкана глухаря, но Шпана его вытащил на лёд реки, на который сейчас выходить опасно, и в двадцати метрах от нас лежит и пытается жрать.
«Сорок наживок можно было с птицы сделать! Сорок!» – бьётся у меня в голове.
–Стреляй! Аль не слышишь?!
– Куда лучше? В ухо?
У отца слезы на глазах, теперь молчит, глядя, что я выцеливать начинаю.
Щёлк! – ложится пулька перед носом Шпаны, выбивая лёд, и его брызги осыпают ему голову, но он только жмурится, поглядывая на нас и продолжает жевать.
Щёлк! – так, чтобы лёд забил ему ноздри. И теперь он пугается, вскакивает, внимательно всматривается в то место, куда легла пуля, смотрит в нашу сторону – мы начинаем на него кричать, и от наших криков он бросает глухаря и скрывается в лесу на той стороне речки.
Я подзываю лежащего невдалеке Вулкана, показываю ему глухаря, и он приносит его нам так, как будто его всю жизнь учили приносить поноску.
А Шпана опять пропадает.
Завтра, значит, соболя найдёт.
Обязательно. А как же?!

Автор: Андрей КАРПОВ
г. Иркутск
Журнал "Охотник"