Тамбо. Рассказ-быль

 Если поехать от Лесного по старой, проложенной еще заключенными тридцатых годов, железной дороге в сторону Архангельска, то через двести километров попадешь на Брусничную, а оттуда еще километров через тридцать можно попасть в Тамбов. Вернее, в Тамбовку, – посёлочек из двух десятков бараков, получивший название от выселенцев – кулаков из Тамбовской области, которые валили здесь лес и помирали один за другим, опустошая поселок, пока в нем не осталось несколько стариков, так и не решившихся вернуться на родину после реабилитации.
Пробивались они сбором живицы – смолы для производства дегтя, рыбалкой, охотой да сбором грибов-ягод. Ни магазина вокруг на сто километров, ни связи, ни амбулатории, в общем, медвежий угол.
Я попал туда по случаю, да и остался почти на год, коротая время в походах по тайге, собирая гербарий из местных растений и слушая рассказы о нелегком житье-бытье репрессированных крестьян.
Всех словоохотливей был Пантелей, – неказистый старикашка, похоронивший здесь жену и двух дочерей но не обозлившийся ни на советскую власть, ни на скучную свою полунищенскую жизнь.
Впрочем, скучной её назвать было никак нельзя. С утра, перекрестившись и выпив брусничного чая, отправлялся он на целый день в лес, с неизменной одностволкой и десятком крючков в малахае. Возвращался уже затемно, нагруженный рыбой, которую ловил в одном только ему известном озерце, как говорил, без наживки. Приносил, бывало и куропаток, и тетеревов, пойманных в силки. Патроны берег – негде было пополнять запас: из поселка он никуда ни ногой, а редкие охотники, у которых при случае выменивал патроны на пушнину, здесь появлялись нечасто.
В тот день Пантелей пришел нагруженный мешком, в котором что-то шевелилось.
– Вот, поглядь, Митрич – сказал он, небрежно сбрасывая мешок с плеча.
Я подошел. Он развязал узел на горловине мешка и высыпал содержимое. У ног моих оказалось шестеро маленьких серых комочков, сразу сбившихся в кучку.
– Вишь, волчью логову разорил. Матка-то сбёгла, а щенков я вырыл из норы-то.

– Ну и куда ты их теперь?
– А чуть подрастут, прибью. За каждого, знаешь, сто рубликов положено.
Я разглядывал его добычу. Маленькие серые комочки жались друг к другу. Щенята были слепы и неуклюже тыкались мордами друг в друга, издавая жалобные звуки. Все они были одного окраса, и только один выглядел темнее всех. Он беспомощно поднимал голову, словно хотел сквозь слепленные веки разглядеть своих мучителей, и вызвал во мне необъяснимую жалость.
– Вот что, Пантелей, – сказал я, подняв волчонка, – дам я тебе за него две сотни, соглашайся!
– Да на кой пень он тебе сдался? Ну, вырастишь на свою голову, так он же волк, все в лес смотрит. Убежит да еще собак наших порвет.
В поселке жили полтора десятка дворняжек, никому не принадлежавших, бегающих от барака к бараку, подбирая объедки. Жители их не обижали, но и не приваживали. Каждую зиму их становилось меньше наполовину – волки, расплодившиеся в обезлюдевших местах, таскали их в голодную пору. Но весной появлялось новое поколение дворняг, и популяция их не убывала. Сейчас, унюхав своих врагов, они уже собрались вокруг нас и подняли гвалт.
– Во, вишь, как взмылись! Им только дай, разорвут в куски! А ну, брысь,– замахнулся на них Пантелей пустым мешком. Собаки отпрянули, но уходить не собирались.
– Так что, берешь деньги? – не отступал я.
– Оно конечно, двести лучше, чем сто. Бери щенка, коль не шутишь. Только потом не жалуйся.
Я прижал щенка к щеке, и он тут же, извернувшись, ухватил меня за нос беззубым, но твердым ртом. Больно было до слез.
– Вот-вот, – засмеялся Пантелей, – я же говорю, намаешься ты с ним. Я когда их таскал, меня тоже кто-то за палец тяпнул. Этот, наверное. Ну-ка дай его, – выхватил он щенка из моих рук. Не успел я воспротивиться, как он, достав нож, полоснул щенка по уху. Щенок, заурчав, замотал головой и зарычал совсем не по-собачьи.
– Пусть знает, как кусаться, зверюга! – усмехнулся Пантелей, отдавая мне щенка.
Я унес его, скулящего, в дом, кое-как запеленал пораненное ухо и стал думать, как будем жить с ним дальше. Теперь я жалел о своём минутном порыве сострадания. Во-первых, встала проблема, чем его кормить. Во-вторых, я понимал, что вырастить его вряд ли удастся, поселковые псы нас в покое не оставят. Да и куда деть волка, когда вырастет?
Правда, в поселке была одна корова, и хозяйка её, Михайловна, продавала мне трехлитровую банку молока два раза в неделю. Но я и не представлял, насколько прожорливы молодые волчата. Мне теперь пришлось оставить все свои занятия и кормить его каждый час. Трехлитровую банку он выпивал за день и все равно казался голодным. Спал он у меня на постели, уткнувшись под мышку, и во сне упорно отыскивал воображаемый материнский сосок. Одно успокаивало: волчонок, которого я назвал Тамбо, рос не по дням, а по часам, и вскоре, прозрев, не отходил от моей ноги ни на шаг, норовя растерзать мои единственные сапоги. Обрезанное Пантелеем ухо волчонка благополучно зажило, он стал игрив и умилял меня и всех поселковых, любопытствующих посмотреть на живого волка. Потом, правда, их интерес пропал, к нашему с Тамбо удовольствию. А вот дворняги угомониться и признать его не собирались, и мне пришлось два дня разбирать полы в брошенном бараке и из досок строить загон для своего питомца.
Время шло быстро, но ещё быстрее рос Тамбо. Он округлился, и уже через месяц я попробовал кормить его мясом, выпросив у Пантелея полузадушенного рябчика. Тамбо недоверчиво отпрянул от раненой птицы, припадая к земле, несколько раз подползал к ней на брюхе, принюхиваясь и повизгивая. Наконец, он решился тронуть её лапой, потом, осмелев, схватил мелкими еще, но острыми, как иголки, зубами. Чем больше трепыхалась несчастная птица, тем упрямее мотал он головой и урчал басовито и яростно, пока не растрепал её в клочья. Потом с выражением брезгливости он всё-таки сожрал её вместе с перьями, глядя на меня, как мне показалось, враждебно. Вероятно, опасался, что я отниму у него первую добычу.
С тех пор молоко было исключено из его меню. Я наловчился ловить ему мышей и заказывал Пантелею рябчиков и куропаток, которых он с удовольствием приносил мне каждый день, пополняя свой бюджет.
Целыми днями Тамбо носился в загоне, прислушиваясь к лаю поселковых собак, смешно поводя единственным ухом, и радостно бросался ко мне, приглашая поиграть. Но игры его становились все опаснее для моего обмундирования: сапоги уже давно были продырявлены, штаны и рукава изодраны в клочья. Чтобы как-то нейтрализовать его неуёмную энергию, я надумал брать его с собой на прогулки в лес, втайне надеясь, что он убежит от меня навсегда.
Ранним утром я, спрятав его за пазуху, пробрался через поселок на окраину, опасаясь разбудить спавших в это время собак, и поспешил в сосновый бор. Там я вытряхнул волчонка из-под куртки и неспешно пошел меж сосен, тайком наблюдая за Тамбо. Поначалу он не решался сделать ни шага, припав к земле и резко поворачивая морду из стороны в сторону. Мелкая дрожь волнами пробегала по его уже густой темной гриве, и пасть его раскрывалась в беззвучном ворчании, обнажая мелкие белые клыки.
Он несколько раз с тоской и недоуменно поднимал ко мне голову, но я продолжал медленно уходить от него, словно не замечая его призыва. Наконец, страх остаться одному в этой неведомой ему обстановке пересилил, он бросился следом за мной, испуганно прижимаясь к ноге.
Но не прошли мы и сотни метров, как Тамбо вполне освоился. Оглядываясь и принюхиваясь, он уже не крался, поджимая хвост, а выпрямился и вышагивал гордо, разглядывая всё с очевидным любопытством.
Углубившись довольно в лес, я отыскал полянку и присел отдохнуть. Тамбо, как видно, совсем не устал и, оглядываясь на меня, стал исследовать окрестности. Его интересовало буквально все, что попадалось на глаза. Он обнюхивал травы и что-то пробовал на зуб, внимательно наблюдал за полетом бабочки, пытаясь схватить её на лету, зарывался носом в заросли брусники, вдыхал глубоко всей грудью и фыркал. И при всем при том его единственное ухо напряженно поворачивалось вслед каждому звуку леса, и тогда он замирал, кося на меня желтый глаз.
Я делал вид, что не обращаю на него никакого внимания. Обидевшись, он вскоре тоже перестал смотреть в мою сторону, удаляясь все глубже в лес, пока не пропал за деревьями.
Слава Богу, подумал я облегченно, пусть себе возвращается в родную природу. Подождав еще порядочно, я потихоньку поднялся и повернул к дому. Но стоило мне отойти на сотню метров, как с шумом и урчаньем он примчался вслед, припал к изодранному моему сапогу и поднял ко мне голову. Он тяжело дышал и пофыркивал, и если бы я не знал, что звери не смеются, я бы поверил, что он хитро улыбается мне, как бы разгадав мое коварство и торжествуя.
С тех пор прогулки наши стали ежедневными, Тамбо все чаще уходил от меня надолго, мышкуя и иногда принося мне задушенных кротов и ежей. Однажды он торжествующе продефилировал мимо с куропаткой в зубах, как я понял, совсем не желая делить со мной этот охотничий трофей. Я был доволен, что волчонок восстановил свои инстинкты и может добывать себе пищу самостоятельно.

Часто раздумывая над его судьбой, я понимал, что расставание с ним неизбежно. Изнеженный домашней жизнью и без страха к людям, без меня он наверняка пропадет и кончит жизнь под пулей охотника, несмотря на ошейник, который я не снимал с Тамбо никогда. И всё же у меня теплилась надежда, что он может стать полноценным зверем, осторожным и скрытным.
Вскоре наша мирная жизнь внезапно кончилась. Двухметровый забор, которым был окружён загон для волчонка, вскоре перестал быть ему преградой, и в одну прекрасную ночь он перемахнул через ограду и вырвался в поселок.
Я проснулся от страшного визга и лая, и все понял сразу – собаки терзали моего Тамбо. Схватив ружье, чтобы хоть выстрелами распугать свору, я выскочил на улицу, пытаясь разглядеть, что происходит.
Стояла полная луна, и в её мертвом свете посреди бараков крутился клубок из визжащих и стонущих теней. Я выстрелил вверх из двух стволов, но свалка ни на миг не прекратилась. Бездумно бросился я в центр круговерти, пытаясь вызволить Тамбо, которому, конечно, не устоять против десятка взрослых псов. Но, споткнувшись раза два о мягкие тела израненных собак, я понял, что помощи Тамбо не потребуется, спасать нужно дворняжек.
Кое-как разглядел я своего друга и, ухватив за ошейник, потащил домой, отпихиваясь ногами и прикладом от наседавших псов.
Ночная драка, разбудившая весь поселок, имела неприятные последствия для нас обоих.
– Ты это, Митрич, вот что. Ослобони нас от этой зверюги, – заявил поутру Пантелей, явившийся ко мне во главе делегации из трех баб и двух мужиков. – А то не то что собак, людей погрызёт, тварь такая.
– Куда же мне его девать?
– А давай стрельнем. Я еще сотню заработаю, и тебе хорошо, и нам безопасно.
Согласиться с этим я не мог.
– Ну, тады отвози его подальше в тайгу, пусть там живет. А я его все равно истреблю.
Подлечив раны, оставленные-таки собаками на морде и шкуре Тамбо, я решился на предательство. Дождавшись редко заглядывающих в посёлок лесовозов, я договорился с водителем и затащил сопротивляющегося, словно все понявшего, Тамбо, в тесную кабину грузовика, и мы тронулись в дальний путь. Проехав сотню километров по вырубкам, мы наконец добрались до нетронутых, девственных мест.
Желтоствольные корабельные сосны высоко в небо поднимали свои кроны, а их мощные, в два обхвата, комли упирались в густые заросли мхов, кусты голубицы и брусники. То и дело на нашем пути попадались стайки рябчиков, дважды я заметил пересекавших нам путь зайчишек – нетронутая, богатая живностью бескрайняя тайга – как раз то, что я искал для своего друга. Здесь, я надеялся, он сумеет прокормиться. Попросив водителя остановить лесовоз, я вышел из кабины и вытащил упиравшегося всеми четырьмя лапами Тамбо. Я присел на песок дороги и волк сел рядом, не сводя с меня жёлтых глаз.

– Ты должен жить сам, как положено волку. Понимаешь, Тамбо? – говорил я ему, поглаживая его черно-серую холку. – Здесь места хорошие, много еды. Ты не пропадешь.
Он слушал меня внимательно, сурово глядя мне в глаза, и я мог бы поклясться, что Тамбо понимает каждое слово, и от этого мне хотелось плакать. Я постарался быстрее завершить эту тягостную для меня сцену.
– Прощай, Тамбо, удачи тебе в новой жизни, – проговорил я напоследок и вернулся в кабину автомашины. Тамбо не сдвинулся с места, и я в зеркало заднего вида долго наблюдал за ним. Он сидел безучастно, пока мы не скрылись за поворотом.
Прошло четыре недели, постепенно муки совести, которые поначалу меня одолевали, ослабли. Я стал привыкать, что никто не встречает меня во дворе приветливым урчанием и не прыгает мне на плечи, стараясь ткнуться жёстким холодным носом мне в губы. Но мысли мои все же часто уносились в тайгу, туда, где оставил я своего питомца.
И вот ночью я был разбужен всполошными воплями поселковых собак. Вся их свора с громким лаем и визгом пронеслась мимо барака куда-то в сторону леса и там продолжала свой концерт еще полчаса. «Уж не Тамбо ли заявился?» – мелькнула у меня мысль, которую я тут же отмел. Сто с лишним километров, на которые я забросил волка, должны были стать для него непреодолимым препятствием. Не мог же он запомнить дорогу. Да и зачем ему менять волю на жизнь в загородке?
Однако утром ко мне снова заявилась представительная делегация аборигенов, возглавляемая, по обычаю, Пантелеем.
В руках одного из них болтались две растерзанные курицы.
– Вот, вишь, Митрич, твоя зверюга наделала. У Мишки, вот, всех курей задрал, и собаки пораненные.
–Да не моя это зверюга! – искренне возмутился я. – Моя бродит где-то в Архангельской губернии.
– Не скажи, Митрич, его почерк, вон, и собаки его признали. Мы тут с мужиками уже сговорились: заявится ищщо, застрелим гада!
Пообсуждав еще ночное происшествие и выманив из меня деньги за подранных кур, мужики ушли восвояси, а я остался со своими мыслями о брошенном мною волке.
Солнце поднялось к зениту, когда снаружи загородки кто-то заскреб по доскам. Я бросился к калитке и не успел отодвинуть засов, как чуть не был сбит с ног прыгнувшим мне на грудь зверем.
Это был Тамбо, повзрослевший, поджарый и совсем не похожий на того подростка, которого я оставил месяц назад в глухой тайге. Он молча прыгал вокруг меня, стараясь заглянуть мне в глаза. А я боялся прямого взгляда волка, потому что знал: стоит мне чуть расслабиться, и я ни за что не захочу расставаться с ним. Как раз этого делать было никак нельзя: не повезу же я волка в город, куда уже собирался возвращаться.
– Тамбо, уходи немедленно, – закричал я, угрожающе замахиваясь на волка попавшей под руку доской.
Видно было, что он не ожидал такого приема. Он перестал вертеться и лег на живот, вытянув лапы и не сводя с меня желтых холодных глаз.
– Уходи, пошел в лес! – отчаянно кричал я, взмахивая над ним доской.
Мои кривляния хоть и удивляли его, но не производили никакого впечатления. В отчаянии я вбежал в дом, схватил ружье и вышел на крыльцо с серьезными намерениями.
– Уходи, Тамбо, в лес, в лес! – приказал я, поднимая ружье.
Тамбо равнодушно смотрел на меня, подергивая единственным ухом. – Ну же, а то!
Я поднял стволы вверх и нажал на спуск, грохнул выстрел. Волк подскочил мячиком, оскалился, обнажив ряд белых зубов. Он смотрел на меня недоуменно и откровенно враждебно, я почувствовал, как страх ползет по спине.
– Пошел, пошел вон, Тамбо! – снова закричал я и выстрелил из второго ствола. Волк снова подпрыгнул на полметра и метнулся за калитку. Когда я вышел следом, его уже и след простыл.
Оставаться в поселке мне стало тягостно – все время казалось, что вот-вот снова заявится преданный мною товарищ, и я заторопился восвояси.
– Ты эта, Митрич, приезжай об зиму. На медведя сходим или лося завалим, – напутствовал меня Пантелей. – Да не забудь патронов мне привезти, калибр-то помнишь, ай нет?
Я обещал, как мог достоверней, но уже точно решил никогда не возвращаться в эту глушь.
В Москве я снова окунулся в забытую было круговерть столичных забот и перестал думать о таёжных приключениях. Но однажды в январе я проснулся с твердым решением немедленно вернуться в Тамбовку, объясняя это необходимостью выполнить обещание, данное Пантелею. На самом деле я не признавался себе, что в тайгу тянула меня тревога за судьбу Тамбо. Собравшись за три дня, я отправился в вятские края, на встречу с неизвестным.
В Тамбовку и летом попасть непросто, а зимой на свой путь затратил я целую неделю. Намерзнув и изголодав, наконец, растворил я скрипучую дверь Пантелея.
– Митрич, патроны-то не забыл? – спросил он, не выказав никакого удивления, словно мы только вчера расстались.
– Да привез, привез тебе патроны.
Я доставал из рюкзака свои подарки – копченую колбасу, водку, шоколад – деликатесы, от которых здесь давно отвыкли. Пантелей по очереди брал их в руки, вертел, нюхал и откладывал в сторону, неодобрительно хмыкая. И только пачки с патронами он рассматривал долго и влюблённо, ощупывая каждую гильзу.
– Хорошо, хорошо, Митрич, ко времени ты явился. Я тут берлогу выследил, надо бы взять мишку, да не с чем идти было. А теперь – ого! Пойдешь со мной?
Мне совсем не хотелось убивать медведя, но и отказаться было неловко.
– На той неделе тут с Брусничной приедут ко мне еще помощники. У их лошадка, медведя-то на себе не утащить, когда возьмем, – поставил он точку в разговоре.
Мне не терпелось расспросить о Тамбо, и он, будто прочитав мои мысли, усмехнулся: «А твой волчище вымахал в зверюгу лютого. Несколько раз появлялся тут, собак погрыз, да мы его стреляли, кажись, ранили. Теперь сбежал, или издох где».
Мне сразу захотелось вернуться в Москву, но дни стояли ясные, морозец некрепкий, все вокруг одето было инеем и сияло, и я решил денек-два побродить по окрестностям, побить рябчиков и куропаток, которых в этом году было особенно много.
Я занял у Пантелея широкие лыжи-снегостопы и бродил по лесу, постреливая, иногда удачно. Я высматривал следы зверей, в надежде встретить хоть что-нибудь, говорящее о Тамбо. Если жив, не мог он уйти далеко от своих родных мест, бродит где-то здесь, и чем чёрт не шутит! Следов было много. Вот четкая линия лисы вдоль опушки, а здесь размашисто скакал заяц. А это лось бороздил глубокий еще не слежалый снег. Попадались, и не раз, и волчьи наметки, да только как узнать, кто наследил? Втайне надеялся я, что один из них обязательно принадлежит Тамбо.
На третий день я снова засобирался в лес.
– Поберег бы силы, завтра мои приедут на кобыле, на медведя надо идти – остановил было меня Пантелей.
– Да недалеко я пройду, к обеду и вернусь, – отмахнулся я.
Но к обеду вернуться у меня не вышло. Отойдя километра на три, обнаружил я свежий след росомахи и загорелся взять этого редкого теперь зверя. Прошлепав на своих скороходах часа три, я так и не смог догнать росомаху, и решил повернуть к поселку, когда, оступившись, сломал лыжу и подвернул ногу.
Это была почти катастрофа. Глубокий, выше колен, рыхлый снег не держал без снегоступов, все мои попытки как-то починить лыжу ни к чему не привели, нога опухла в лодыжке, и каждое движение вызывало нестерпимую боль. Я понял, что добраться до тепла нынче мне не удастся. Нужно было позаботиться о ночлеге – авось, до завтра боль утихнет, и я как-нибудь потихоньку доберусь до поселка.
Как назло, вокруг был сплошной сосняк, а снег под ним особенно глубок. Несколько елей торчало метрах в двухстах, под ёлками всегда нет снега, там можно соорудить из лапника постель да разжечь костер, благо без зажигалки и топорика в лес я не ходил. Так что замерзнуть я не боялся, тревожило одно: что будет с поврежденной лодыжкой.
Солнце уже упало за кроны, когда я, намучившись, соорудил себе постель и разжёг костер под давно упавшим стволом ели. Огонь поначалу нехотя лизал сухой ствол, но потом занялся плотно и ровно, я согрелся и задремал.
Проснулся я от пронизывающего холода. Костер мой едва дымил, и сколько ни пытался я снова разжечь его, все было напрасно. Мороз стал заметно крепчать, небо в огромных сверкающих звездах дышало космическим холодом. По положению уходящей с горизонта Большой Медведицы было понятно, что ночь идет к концу, и скоро уже можно будет набрать сушняка и снова запалить костер. Опухшая лодыжка дергала при всяком шевелении, и я боялся думать, как буду выбираться из этой глухомани.
Я прислонился к теплому еще стволу, рискуя спалить бок, без всякой мысли вглядываясь в темень леса. Краем глаза вдруг заметил, скорее почувствовал, какое-то движение в чаще, и, вглядевшись, увидел два желтых фонарика, направленных на меня. «Волки!» – обожгла меня тревога. Я схватил ружье и выстрелил.
Напрягая ослепленное вспышкой выстрела зрение, напряженно всматривался я во тьму леса. «Показалось? А вдруг это был Тамбо?» – кольнула запоздалая догадка.
– Тамбо, Тамбо! – закричал я, складывая ладони рупором и поворачиваясь в разные стороны. Страшная зимняя тишина морозного леса была ответом.
Кое-как дождавшись утра, надергал я сухого хвороста и снова разжег огонь. Вскоре я согрелся, но страшно хотелось есть, и я проклинал себя, что не взял с собой ничего съестного, надеясь не ходить далеко. «Чёртова росомаха, увела, сбила с толку!» – ругал я ни в чем не повинного зверя.
К полудню, когда солнце стало припекать, я задремал в полубреду – из-за пустяковой травмы вдруг поднялась температура, я ощущал, как липла к коже влажная рубаха, холодя тело.
Положение мое было безвыходным, и оставалось только ждать, что Пантелей спохватится и начнет искать меня. Хотя как найти? Росомаха таскала меня то на север, то на восток, я сам сбился с курса и затруднялся определить, в какой стороне сейчас от поселка оказался.
Очнулся я далеко за полдень. Костер мой едва дымил, и я снова пытался ворошить его. «Что же делать? – сверлила единственно отчетливая мысль. – Стрелять, чтобы привлечь внимание? Да кто услышит? Вокруг на десятки километров ни души».
Я уже смирился со своей участью, когда почудились мне отдаленные выстрелы и людские голоса. «Брежу уже», решил я про себя, равнодушно слушая нереальные звуки и не раскрывая век.
– Ага, вот он где отдыхает! – раздалось над самым ухом. – А ну, вставай, охотничек! – теребил меня Пантелей. Рядом с ним стоял незнакомый мне человек. – Чего разлегся-то?
– Да вот нога, – пробормотал я, не испытывая к удивлению никакой радости от счастливого своего избавления.
– А ну-ка, Хведя, посмотри, что с ногой, – распорядился Пантелей.
Незнакомец осторожно стащил с меня сапог и присвистнул.
– Тащить придется до саней, однако, – пророкотал он.
– А и потащим, чего тут,– согласился Пантелей.
Дальнейшее я помнил плохо. Как несли меня мужики на руках, как уложили в сани на солому, как довезли до дому – все это рассказали они мне уже на следующий день, когда отпоили водкой и до отвала накормили мясом, и я отоспался в тепле, переборов простуду.
– Как же вы меня нашли так быстро? – спросил я Пантелея.
– Как, как. Спасибо скажи своему зверю.
– Какому зверю? – не сразу сообразил я.
– Да твому волку. Мы, вишь едем себе по дороге, а Хведя говорит: смотри, волчара сидит. И точно, сидит. Ну, мы за ружья, а он в лес. Да не шибко бежит, останавливается, оглядывается. Мы с двух-то ружей пальнули, да не попали. А он и не уходит, зверюга. Ну мы в азарт, лошадь бросили и за ним. Так нас и тащил за собой километра три… Я три раза стрелял, да все мазал. А потом он вдруг рванул, и пропал. Мы по следу вышли аккурат на твой огонек. Он от тебя в пяти метрах след проложил, невжель не видал зверя?
Я пожал плечами, напрягая память, но нет, точно не видел.
– Это уж я когда на тебя наткнулся, понял – Тамбо это, твой, карнаухий. Какой еще дурак пойдет на кострище? Волки, они звери осторожные, огонь за много верст чуют. Не-ет, это он нарошно нас на тебя вывел! Жаль только, промазал я, экая шкура сбежала! Так што с тебя сотня рубликов все ж причитается, вон сколько патронов я спалил напрасно! – на полном серьезе закончил Пантелей.

Потрясенный, я ничего не мог сказать в ответ. На третий день, залечив лодыжку, снова выбрался я в тайгу, разглядывая следы. Но волчьих не попадалось. Много раз, зайдя поглубже в лес, звал я своего друга, но никто не вышел мне на встречу. С тем и уехал я в Москву, так и не разгадав загадки, которую загадал мне мой спаситель.

Виктор ЛОСЕВ